1 октября 1648 года в вестфальских городах Мюнстере и Оснабрюке царила лихорадочная атмосфера. Хотя до официального подписания мира оставались недели, 1 октября шли самые напряженные, финальные переговоры. Дипломаты в поте лица сводили последние строки договора, который должен был положить конец кошмару Тридцатилетней войны (1618-1648) — чудовищному конфликту, превратившему Центральную Европу в выжженную пустошь.
Тридцатилетняя война — это первый общеевропейский конфликт, сплетение религиозного противостояния католиков и протестантов с политической борьбой за гегемонию между династиями Габсбургов, Бурбонов и их союзниками.
Вестфальский мир, чье рождение произошло 1 октября 1648 года, стал не просто окончанием бойни. Это был акт творения. Карта Европы перерисована: на ней окончательно утвердились независимые Нидерланды и Швейцария.
Пока Европа зализывала раны, в Москве кипела своя, не менее судьбоносная работа. Лето 1648 года опалило столицу «Соляным бунтом». К 1 октября ярость толпы утихла, но ее энергия преобразилась в созидательную силу.
Молодой царь Алексей Михайлович, потрясенный мощью народного гнева, сделал мудрый шаг: он направил эту энергию в русло законотворчества. К осени шла активнейшая работа в комиссиях Земского собора. 1 октября 1648 года — это был самый, что ни на есть «будний день» великого законотворческого процесса. Дьяки, чиновники и выборные люди от всех сословий скрипели перьями, сводя воедино статьи Соборного Уложения — грандиозного свода законов, который станет фундаментом российского права на следующие два столетия.
А что же в это время на бескрайних просторах Забайкалья, на землях, где сегодня стоит город Чита? Здесь царил «момент тишины перед бурей» — тишина, полная предчувствий.
1 октября 1648 года — это последний рубеж «другой» истории, истории без русского присутствия. Еще несколько лет — и сюда придут отряды Петра Бекетова, застучат топоры первопроходцев, и на берегах Ингоды и Читы будут заложены первые избы будущего острога.
Эта дата — словно последний вздох старого мира. Она символизирует ту тонкую грань, где история Читы еще не началась, но все ее предпосылки уже сошлись воедино где-то там, в сотнях километров, в решимости землепроходцев, шедших навстречу неизвестности.
